неба и с самой крыши, а последним среди них изваял коленопреклоненного помощника своего — уже крылатого, еще зверовидного, молящегося.
Так спас великий собор Лютеции двух отчаявшихся, еще до того, как был полностью освящен.
Брат Луи любит такие истории. Брат Луи сам мастер, строитель, составитель и уверен — добро приводит к добру. И, пока Жанно слушает его, пока слышит, пока слова плетут себя, он тоже знает — добро приводит к добру. Отсюда так видно и нельзя увидеть иначе.
— …и то, чего камни не сохранят,
всю радость мира, тщету и яд,
сохранит заключенная в камне волна,
сохранит виденье на грани сна,
и память души, что длинней стократ,
чем земля, и луна, и бездомный ряд,
облаков, летящих по небу в лад,
с тех пор, как, от суши отделена,
вода напоила Сад.
— Красиво, — говорит Жанно за отсутствием иных, более подходящих слов. — Спасибо…
— За что? — улыбается брат.
— За стихи. За доверие. За все.
Он протягивает руку — и брат отвечает крепким пожатием.
Они не соперники и никогда не будут соперниками. Никогда. А для тех, кто в этом сомневается, есть препятствие, которое не перешагнуть: черта на щите. Незыблемая граница.
— Брачный контракт, — задумчиво говорит Луи, — пусть, знаешь, лучше побудет у тебя. Из королевского хранилища его один раз уже украли. И мне так спокойнее.
— Хорошо, — легко соглашается младший брат, — спокойнее, значит, спокойнее.
Теперь и не здесь
«Ваше королевское величество! Моя предыдущая депеша сообщала, что конклав, наконец, пришел к согласию и назвал папой Франческо Тодескини, кардинала Сиенского, уроженца вышеназванного славного города, а в монашестве — отца Ордена Проповедников. Стороны сошлись на нем, как на промежуточном кандидате, полагая, что всем известная слабость здоровья не позволит ему задержаться на престоле Святого Петра (а за время передышки прочие будут усердно добиваться перевеса для своего кандидата на следующих выборах), а не менее известное равнодушие к политике во всем, что не касается дел его города и его Ордена, помешает произвести существенные перемены. Сегодняшние события показали, что многие голосовавшие ошиблись в расчетах. Его Св ятейшество Пий III вызвал к себе полководца церкви и от лица Святого Престола выказал ему милость, поблагодарил за все усилия, которые Его Светлость предпринял для поддержания мира, и выразил надежду, что может и впредь рассчитывать на столь же верную и самоотверженную службу Матери-Церкви. Затем Папа пожелал видеть представителей Венеции и Перуджийского Союза и им уже выказал величайшую немилость за бесчинное и беззаконное нарушение оного мира в Романье и иных местах и потребовал прекратить хищничество под угрозой войны и отлучения на этом свете и суда Господня на том. „Ибо, — сказал он, — вручив свою судьбу Святому Петру, города и земли Романьи стали вассалами не светского владыки, а Церкви, как совокупного тела Господня“».
«Приказываю и повелеваю присоединить мои слова к словам Его Святейшества.
Людовик».
Теперь: Людовик Аурелианский, восьмой король этого имени
Рождение королевского наследника — событие, которое не оставляет безучастным никого. Всем есть свое подобающее место: королеве — рожать, младенцу появляться на свет, повитухам хлопотать, врачам присутствовать, фрейлинам переживать, клирикам молиться, пажам болтать, кошкам и собакам — вертеться под ногами, гадальщикам и звездочетам предсказывать будущее, придворным матронам вспоминать обстоятельства рождения короля и его предков, и так вплоть до дворового воробья, залетевшего в распахнутое на добрую примету окно. Воробью — носиться под потолком и чирикать, конечно, вплоть до того самого момента, пока первая повитуха не провозгласит: «Мальчик!».
Есть в этом событии и место королю, и место короля, пусть и убрано лучшими коврами, мягчайшими подушками, дорогими шелками, мало чем по сути отличается от места последнего лесоруба в убогой хижине, ибо в такой день король равняется с лесорубом. Мужчинам, будущим отцам положено одно: волноваться. Бледнеть, краснеть, зеленеть, хвататься то за голову, то за сердце, просить то еды, то питья, то унести все это, убрать собак, принести кошек, кричать на пажей, ворчать на клириков, ругать фрейлин за бестолковость, повитух за нерасторопность, гадальщиков за глупость, воробья за ошалелое чик-чирик — пока, наконец, самая молодая повитуха не примчится, стуча башмаками, с вестью: «Мальчик, Ваше Величество! Большой, крепкий и горластый!».
По полному церемониалу, конечно, положено, чтобы вести король узнавал при советниках и послах, при большом выходе двора — и это, непременно, случится не позднее утра… но не звери же подданные короля Луи, не звери, знают, как долго он ждал и как беспокоился.
Поэтому еще ночью, возможно, бойкая, но вовсе не громогласная девица пройдет коридором, будет беззвучно пропущена — какое небрежение — королевской стражей и «разбудит» Его одетое и на три четверти трезвое Величество словами «мальчик и оба благополучны». Будущее девицы составлено, ей не придется искать себе ни хорошего мужа, ни прочих вещей, в которых нуждаются благоразумные девицы. Будущее старшей повитухи составлено тоже.
Король кивает. Ее Величество сразу же заснула, едва покормив, — восхищенно говорит девица. Это очень добрый знак. После смены стражи ее можно будет видеть.
— Радуйся, Мария, наилучшая между женами, — благодарит Людовик одного из невидимых, но очень важных участников всего дела. — Я так и знал, что все будет хорошо.
Потом он повторит это своей жене.
— Я знал, что все будет хорошо. С того самого случая, я знал, я был уверен — тебя берегут.
У Жанны радостное, уже не усталое лицо, румяное и полное. Младенец в расшитом свивальнике спит у нее на руках. Король смотрит на сына — на краснолицый курносый сверток длиной в его предплечье, — и думает, что более счастливым быть уже невозможно. Все сомнения, которые терзали его, утихли навсегда. Он король, а перед ним живое свидетельство его прав на престол, его мужественности, его угодности Господу.
— То ли меня берегут, то ли твоего кузена кто-то проклял… — качает головой королева. Тонкий батист обтягивает пышную грудь, белые плечи. — И Франсуа заодно. Хотя не скажу, что я жалею. Этой державе хватит и одной линии наследования. Нашей.
— Берегут, — удостоверяет счастливый король. — То что мы сказали, мы вместе придумали, чтобы не было смуты. А убить хотели вот его… Кузен не знал ничего, потому он так и примчался тогда. Это его дьеппское покойное преосвященство, — король долго выбирает выражения, и, движимый нынешним настроением останавливается на: — да помилует Господь его душу, если сможет.
Всем людям требуется милосердие свыше, некоторым его потребно очень много.
— А то я не